Название издания: Вопросы театра Дата выхода: 01.12.2019 17:01:00 Автор(ы): Ксения Стольная

В Москве прошел II фестиваль губернских театров «Фабрика Станиславского». В программу вошли восемь спектаклей, в их числе – «Дядя Ваня» Саратовского ТЮЗа им. Ю.П. Киселёва в постановке Ильи Ротенберга. Эту пьесу Чехова в Саратовском городском театре впервые сыграли в 1897-м – за два года до премьеры К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко в Московском Художественном театре. Дыхание спектакля-легенды слышится даже в спектакле Ротенберга – так длительно и могущественно его художественное влияние.

«Сцены из деревенской жизни» – подзаголовок «Дяди Вани». Занавес еще закрыт, а звуки уже наполняют зал: квохчут куры, стрекочут кузнечики, щебечут птицы. Воображение приращивает к ним картины усадебного интерьера, пышную красоту сада, но взгляду открывается не живописная терраса, а пустынное обнаженное пространство (художник Наталья Зубович, художник по свету Тарас Михалевский). Деревянный помост со ступенькой, стол, стулья, кресло, табуретка с медным тазом и кувшином. Фоном – высокие потрескавшиеся стены грязного серо-розового цвета, узкие двойные двери со стеклами, большие мутные окна, за которыми ничего не видно. Крыша поросла травой. Вид заброшенного дома. Впрочем, мрачность обстановки тотчас побеждается обаянием жизни – хлопотливая няня за покрытым кружевной скатертью столом с пузатым самоваром угощает чаем Астрова.

Начинается спектакль широко и даже мажорно, почти по-островски. Едва ли веришь жалобам Астрова, что чувства притупились, ничего не хочется, никого не любит. В сильном мужественном человеке Алексея Карабанова угадывается не усталость духа, но досада от невозможности применить кипучую энергию. Он, как и Астров Станиславского в мхатовском спектакле 1899 г., несокрушимо жизнелюбив, но здесь его окружает не вязкий быт, а пусть несуразная, но полноводная, чувственно насыщенная жизнь, где даже тосковать умеют горячо и требовательно. Идет разговор, ставят пластинку: Бесси Смит поет блюз. В музыкальном оформлении режиссер использовал девять композиций, и все они – минорная неоклассика. «I’m wild about that thing» стоит особняком. Голос Бесси Смит вальяжно входит в спектакль одновременно с Серебряковыми и не совпадает с общей тональностью, как сами они не совпадают с миром, который им чужд. Под эту «чужую» музыку Соня (Ирина Протасова), дядя Ваня (Алексей Ротачков) и Вафля (Александр Федоров) танцуют. Тихонько, неуклюже, но с упоением. Елена Андреевна Виктории Самохиной, сводящая мужчин с ума красотой и изяществом, холодной нездешностью противоречит этому теплому миру. Она вступает в действие отстраненной, лениво наблюдающей жизнь, не участвующей в ней: «Все лес и лес. Я думаю, однообразно». Интонация – опрокинутая, ледяная. А монолог Астрова о лесах жаркий. Это его первая попытка прорваться к ней со своим горячим чувством. Она не столько слушает, сколько позволяет говорить. Астров уходит, и Елена снова ставит блюз, беспечно и лениво аккомпанирующий праздной жизни.

По мере развития действия героиня В. Самохиной меняется. Резкие черты скругляются, смягчается острая холодность. «У этого доктора утомленное, нервное лицо», – говорит Елена Войницкому. В ее голосе пока еще больше хищного любопытства к мужчине, чем искренней увлеченности, но с этого момента тени эмоций постепенно проступают сквозь маску равнодушия.

Серебряков (Валерий Емельянов) – супруг, которым Елена, можно сказать, мужественно тяготится. Но к дремлющему профессору идет на цыпочках и с ласковой нежностью укрывает его пледом. Она его люби¬ла. Наверное, любит и теперь, только чувство упрятано под плотными слоями раздражения, жалости и досады. В бессонную дождливую ночь Елена будет говорить с Соней, и это искренняя попытка приблизиться к жизни. Она словно сбрасывает с тела медлительность и неподвижность, игриво подергивает плечами, бросается обнимать Соню, они дерутся подушками, как девочки, и пьют брудершафт. Но даже в эти минуты в глазах Елены стынет резкое холодное страдание.

В сцене с Астровым, когда он исступленно умоляет ее о тайной встрече, обнажается бесчувствие женщины, уставшей тосковать о страсти. Когда Астров с нетерпеливой грубостью рывком притягивает ее к себе, она отвечает на долгий поцелуй, с наслаждением принимает его ласки и сама обнимает, прижимает его к себе. Появление дяди Вани с цветами, сорвавшее возможную близость, вызывает досаду не только у Астрова, но и у Елены. И э́то не получилось.

Внутреннее действие спектакля – пунктирно. Что бы ни начина¬лось, оно непременно обрывается, чтобы потом начаться вновь. Это роковое мимо задано текстом Чехова: все любят мимо друг друга. Пьеса состоит из череды не услышанных монологов. Каждый замкнут в своем одиночестве. Дядя Ваня стреляет в Серебрякова, но и тут – мимо: «Бац! Не попал? Опять промах?!». Потом он украдет у Астрова из аптечки морфий, чтобы свести счеты с жизнью, но и это не получится – Соня заставит вернуть.

Тотальное несовпадение Ротенберг усиливает мизансценически. Он с избыточной настойчивостью располагает героев друг за другом, как бы пряча их от прямого общения. Словно через невидимое что-то Соня косвенно признается Астрову в любви, а он косвенно ее отвергает. Она сидит на краю деревянного помоста в длинной белой ночной рубашке лицом к залу (но смотрит будто в себя), позади нее – Астров. «Скажите мне, Михаил Львович… Если бы у меня была подруга или младшая сестра, и если бы вы узнали, что она… ну, положим, любит вас, то как бы вы отнеслись к этому?» – спрашивает Соня. В пьесе перед ответной репликой стоит ремарка «пожав плечами». Важно, конечно, не движение, а заключенное в нем безразличие. В спектакле нет ни того ни другого. Астров, понимая, чье это признание, отвечает сочувственно, громким полушепотом, как бы переплывая голосом через невидимого посредника: «Я дал бы ей понять, что полюбить ее не могу…». В его словах – особый род любви, неплотской, жалостливой, сострадательной и только из этого сострадания главным образом и состоящей. И сожаление – хотел бы полюбить. Душевная чуткость – в характере Астрова-Карабанова. Удивляет он и в знаменитом монологе о лесах. О деле своей жизни, о котором он в первом действии говорил с таким жаром, теперь рассказывает Елене, будто стыдясь и себя, и своих интересов. Но в следующую минуту сквозь робость прорывается пылкость, он смело подхватывает ее на руки, смеет целовать.

Дядя Ваня оказывается в тени темпераментного Астрова, на вторых ролях. Есть какая-то горькая ирония в том, что заглавный герой становится второстепенным. Нервно и самозабвенно он, как Пьеро, мечется в поисках взаимной нежности. В отличие от Астрова, он кажется прозрачным, бесплотным. В его облике есть что-то опадающее, безвольно-покорное, даже язвительные колкости проговариваются им с раздраженно-слезливой обидой. Высокая худая фигура, чуть согнутые в коленях ноги, опущенные плечи. Съеживаясь и тяготясь самим собой, Войницкий пытается занимать как можно меньше места.

Если вначале его печальное лицо еще размягчается легкой улыбкой, то по мере развития действия оно стынет. Взгляд безнадежно обращается в себя. Унизительное «Противно!» Елены его не ранит. Он с мечтательным умилением в глазах – обнимает стул, на котором она сидела. Когда же дядя Ваня застанет ее в объятиях Астрова, сникнут плечи, округлится спина. Ссора с Серебряковым произойдет из-за того, что случилось раньше. Профессор не приказывает, не настаивает, всего лишь предлагает продать имение. Однако, дядя Ваня срывается. В отчаянном исступлении как бы плачет всем телом. Неуклюжая подростковая пластика, нервные встряхивания пистолета, которого, видимо, он прежде в руках не держал, – все это придает сцене трагикомический оттенок, хотя Алексей Ротачков играет серьезно.

На первый взгляд, у Сони больше общего с Астровым, чем с Войницким. Они похожи энергичностью и прямотой, в них есть устойчивость людей «от земли». Соня бесхитростна в своей девчоночьей любви. Бросается на чемодан, когда Астров собирается уезжать, сгребает его карты, кидается обнимать и не отпускает, вцепившись так крепко, как маленькие цепляются за маму. Соня Ирины Протасовой – девочка с угловатой, несколько грубоватой пластикой. Но за время действия тело растрачивает смешное детское очарование. Если в первом акте во время ночного разговора с Еленой она вертится, прыгает, катается по полу, забавно марширует и дурачится, то в конце второго акта, когда они с Войницким монотонно считают на счетах, Соня кажется уставшей потяжелевшей женщиной. Чем ближе к финалу, тем сильнее сходство с дядей Ваней – в отличие от гостей их дома и от Астрова, в том числе, они постепенно начинают как бы «жить вверх». Неуютная пустота, которая так покорно позволяла обживать себя в начале, берет свое, плотно обступая героев. Свет становится тусклее, музыка – таинствен¬ней, все выше поднимается длинная белая занавеска, поначалу почти неприметная. Соня кладет голову дядя Ване на колени. Они сидят слева на краю деревянного помоста, выхваченные лучом света, и полными слез глазами робко смотрят ввысь. Монологом Соня заговаривает боль, как Фирс в «Вишневом саде». В какой-то степени и она, и дядя Ваня, и Астров – Фирс. Каждого забыли, оставили внутри одиночества. Тут-то и срабатывает заявленный в начале образ брошенного Дома.

Илья Ротенберг ставит «Дядю Ваню» с серьезным подлинным со¬чувствием и оправдывает – всех. Даже в Серебрякове не так очевидны спесь и самодурство. Он почти по-детски беззащитен перед жизнью. Не столько брюзжит сколько капризничает как ребенок. «Бояться смерти…», – эти слова он произносит с особым выражением, надеясь на утешение, и ныряет под одеяло с головой. Серебряков, как и дядя Ваня, обижен. Как и дядя Ваня, не любим. Войницкий в нем разочарован – ушло былое сияние успеха. Но почему же Мария Васильевна до сих пор смотрит на него завороженно? Тамара Лыкова играет шаржированно. В спектакле абсолютно чистого звучания ее героине доверили брать одни фальшивые ноты. Мария Васильевна во всем чересчур: слишком ярко одета по сравнению со всеми (красное платье с белым кружевным воротником и черным бантом, такого же цвета пальто и черным пояском, черная шляпа с довольно широкими полями и красной лентой), неестественна в движениях, позах и интонациях. Она обращается к Ивану Петровичу жеманно и одновременно механистично, имитируя волнение: «Я тебя совершенно не узнаю… Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью…». Трудно поверить, что ей удалось заметить тонкую душевную перемену в близком человеке. Да и близкий ли он, если между ними нет движения чувств? Что бы ни происходило вокруг, Войницкая занята разыгрыванием реакции на события. Может быть, этот ее театр – способ одолеть невыносимую скуку «длинных дней и долгих вечеров»? Прямого ответа спектакль не дает.

Часто в постановках «Дяди Вани» комическая функция ложится на Телегина. В исполнении Александра Федорова он скорее трогателен, чем смешон. Вызывает умиление и даже восхищение. Актер играет почти святого человека, который не умеет жить, но умеет жалеть. В его сосредоточенности на незначительном – высшая, другим недоступная мудрость. Один из самых немногословных персонажей ни секунды не бездействует на сцене, беспрерывно чем-то занят. То изучает вышивку на скатерти, то галстук крутит, то вяжет, то на гитаре играет, то засмотрится на кого-то с простодушным вниманием, а то и грянется на пол мимо стульев (опять мимо). Главное, что действия эти – подлинные, для него самого имеющие важный смысл. Это такая жизнь.

Илья Ротенберг относится к слову более, чем уважительно – любовно. Однако, некоторые изменения – тончайшие – привносит. В первом действии Телегин должен сказать согласно тексту: «…Счастья я лишился, но у меня осталась гордость». Слово «гордость» исключено, вместо него возникает пауза, меняющая смысл. «Но у меня осталось…», – и, слегка-слегка покачав головой, показывает на сердце. В сцене прощания с Серебряковым Вафля почтительно снимает шляпу, но куда ее пристроить? Долго стоит в растерянности. В итоге, вздохнув, зажимает шляпу полусогнутыми ногами и раскрывает руки для объятия, широко растопырив пальцы. Няня Марина в исполнении Тамары Тартер (Цихан) одинока едва ли не больше других, просто, в отличие от них, не требует и не ждет любви. То тихое упование, к которому приходят дядя Ваня и Соня в конце, в ней давно прижилось.

«Дядя Ваня» Ильи Ротенберга – лирическая поэма. Начавшаяся звонко и жизнелюбиво, к концу она стала затихать и серьезнеть. Бешеный пульс страсти умягчился. Горячая тоска перетекла в смиренную печаль. Режиссер подробно и психологически достоверно выстраивает историю об одиночестве, которое обволакивает душу, о попытках спастись от него в любви, о тщетности этих попыток и спасительной силе надежды.

Источник: http://theatre.sias.ru/upload/voprosy_teatra/vt_2019_3-4_60-67_stolnaya.pdf





Назад в раздел